Флэшмоб, 7 июня.

[quartego]

Я - злосчастная халтурщица, но не нашлось у меня одной такой цитаты, чтобы можно было выписать её на стикер. Проще было распечатать пару листов из "Собора Парижской Богоматери" и повесить их на стену.
В итоге стену я сейчас портить не буду, а кое-что выпишу сюда.

"De ventre inferi clamavi, et exaudisti vocem meam, et projecisti me in profundum in corde marts, et flumen circumdedit me" (лат.) - "Из глубины ада воззвал я к тебе, и глас мой был услышан; ты ввергнул меня в недра и пучину морскую, и волны обступили меня".
Всегда завораживало меня сильнее любых заклинаний.

Сцена в тюрьме почти целиком.

"До встречи с тобой я был счастлив, девушка!.. <...> ...однажды я стоял облокотившись на подоконник в моей келье... Какую же это книгу читал я тогда? О, все это словно вихрь в моей голове! Я читал. Окна моей кельи выходили на площадь. Вдруг слышу звуки бубна. Досадуя, что меня потревожили в моей задумчивости, я взглянул на площадь. То, что я увидел, видели и другие, не только я, а между тем зрелище это было создано не для глаз человека. Там, в середине площади, - был полдень, солнце стояло высоко, - плясала девушка. Создание столь дивной красоты, что бог предпочёл бы ее пресвятой деве и избрал бы матерью своей, он бы пожелал быть рождённым
ею, если бы она жила, когда он воплотился в человека! У нее были чёрные блестящие глаза, в тёмных её волосах, когда их пронизывало солнце, загорались золотые нити. В стремительной пляске нельзя было различить её ножек, - они мелькали, как спицы быстро вертящегося колеса. Вокруг головы, в чёрных её косах сверкали на солнце металлические бляхи, словно звёздной короной осенявшие её лоб. Ее синее платье, усеянное блестками, искрилось, словно пронизанная мириадами золотых точек летняя ночь. Её гибкие смуглые руки сплетались и вновь расплетались вокруг её стана, словно два шарфа. Линии её тела были дивно прекрасны! О блистающий образ, чье сияние не меркло даже в свете солнечных лучей! Девушка, то была ты! Изумлённый, опьянённый, очарованный, я дал себе волю глядеть на тебя. Я до тех пор глядел на тебя, пока внезапно не дрогнул от ужаса: я почувствовал себя во власти чар! <...> Внезапно ты запела. Что мне оставалось делать, несчастному! Твое пение было еще пленительней твоей пляски. Я хотел бежать. Невозможно. Я был пригвождён, я врос в землю. Мне казалось, что мрамор плит доходит мне до колен. Пришлось остаться до конца. Ноги мои оледенели, голова пылала. Наконец, быть может сжалившись надо мной, ты перестала петь, ты исчезла. Отсвет лучезарного видения постепенно погасал в глазах моих, и слух мой более не улавливал отзвука волшебной музыки. Тогда, ещё более недвижный и беспомощный, нежели статуя, сброшенная с пьедестала, я склонился на край подоконника. Вечерний благовест пробудил меня. Я поднялся, я бежал, но - увы! что-то было низвергнуто во мне, чего нельзя уже было поднять; что-то снизошло на меня, от чего нельзя было спастись бегством. <...> ... преследуемый напевом твоей песни, постоянно видя на моём молитвеннике твои пляшущие ножки, постоянно ощущая ночью во сне, как твоё тело касается моего, я хотел снова увидеть тебя, дотронуться до тебя, знать, кто ты, убедиться, соответствуешь ли ты идеальному образу, который запечатлелся во мне, а быть может, и затем, чтобы суровой действительностью разбить мою грёзу. Как бы то ни было, я надеялся, что новое впечатление развеет первое, а это первое стало для меня невыносимо. Я искал тебя. Я вновь тебя увидел. О горе! Увидев тебя однажды, я хотел тебя видеть тысячу раз, я хотел тебя видеть всегда. И можно ли удержаться на этом адском склоне? - я перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал к моим крыльям, он прикрепил к твоей ножке. Я стал скитаться и бродить по улицам, как и ты. Я поджидал тебя в подъездах, я подстерегал тебя на углах улиц, я выслеживал тебя с высоты моей башни. Каждый вечер я возвращался ещё более заворожённый, ещё более отчаявшийся, ещё более околдованный, ещё более обезумевший! <...> Ты страдаешь, не правда ли! Тебетхолодно, мгла слепит тебя, тебя окружают стены темницы? Но, может быть, в глубине твоей души ещё теплится свет, пусть даже то будет твоя ребяческая любовь к этому легкомысленному человеку, который забавлялся твоим сердцем! А я - я ношу тюрьму в себе. Зима, лёд, отчаянье внутри меня! Ночь в душе моей!
Знаешь ли ты все, что я выстрадал? Я был на суде. Я сидел на скамье с духовными судьями. Да, под одним из этих монашеских капюшонов извивался грешник. Когда тебя привели, я был там; когда тебя допрашивали, я был там. О волчье логово! То было моё преступление, уготованная для меня виселица; я видел, как её очертания медленно возникали над твоей головой. При появлении каждого свидетеля, при каждой улике, при защите я был там; я мог бы сосчитать каждый шаг на твоем скорбном пути; я был там, когда этот дикий зверь... О, я не предвидел пытки! Слушай. Я последовал за тобой в застенок. Я видел, как тебя раздели, как тебя, полуобнаженную, хватали гнусные руки палача. Я видел твою ножку, - я б отдал царство, чтобы запечатлеть на ней поцелуй и умереть, - я видел, как эту ножку, которая, даже наступив на мою голову и раздавив её, дала бы мне неизъяснимое наслаждение, зажали ужасные
тиски "испанского сапога", превращающего ткани живого существа в кровавое месиво. О несчастный! В то время как я смотрел на это, я бороздил себе грудь кинжалом, спрятанным под сутаной! При первом твоём вопле я всадил его себе в тело; при втором он пронзил бы мне сердце! Гляди! Кажется, раны ещё кровоточат. <...>
- О девушка, сжалься надо мной! - продолжал священник. - Ты мнишь себя несчастной! Увы! Ты не знаешь, что такое несчастье! О! Любить женщину! Быть священником! Быть ненавистным! Любить её со всем неистовством, чувствовать, что за тень её улыбки ты отдал бы свою кровь, свою душу, своё доброе имя, свое спасение, бессмертие, вечность, жизнь земную и загробную; сожалеть, что ты не король, не гений, не император, не архангел, не бог, чтобы повергнуть к её стопам величайшего из рабов; денно и нощно лелеять её в своих грезах, в своих мыслях - и видеть, что она влюблена в солдатский мундир! И не иметь ничего взамен, кроме скверной священнической рясы, которая вызывает в ней лишь страх и отвращение! Изнемогая от ревности и ярости, быть свидетелем того, как она расточает дрянному, тупоголовому хвастуну сокровища своей любви и красоты. Видеть, как это тело, формы которого жгут, эта грудь, такая прекрасная, эта кожа трепещут и розовеют под поцелуями другого! О небо! Любить её ножку, её ручку, её плечи; терзаясь
ночи напролёт на каменном полу кельи, мучительно грезить о её голубых жилках, о её смуглой коже - и видеть, что все ласки, которыми ты мечтал одарить её, свелись к пытке, что тебе удалось лишь уложить её на кожаную постель! О, это поистине клещи, раскалённые на адском пламени! Как счастлив тот, кого распиливают надвое или четвертуют! Знаешь ли ты муку, которую испытывает человек долгими ночами, когда кипит кровь, когда сердце разрывается, голова раскалывается, зубы впиваются в руки, когда эти яростные палачи, словно на огненной решетке, без устали пытают его любовной грёзой, ревностью, отчаянием! Девушка, сжалься! Дай мне передохнуть! Немного пепла на этот пылающий уголь! Утри, заклинаю тебя, пот, который крупными каплями струится с моего лба! Дитя, терзай меня одной рукой, но ласкай другой! Сжалься, девушка! Сжалься надо мной!"

Сцена у виселицы.

"При этих словах рука его медленно опустилась, и, устремив безнадёжный взгляд на камни мостовой, он прошептал:
- Если бы эти камни могли говорить, они сказали бы: "Этот человек воистину несчастен".
И снова обратился к девушке. Девушка, коленопреклоненная у подножия виселицы, окутанная длинными своими волосами, не прерывала его. Теперь в его голосе звучали горестные и нежные ноты, составлявшие разительный контраст с надменной суровостью его лица.
- Я люблю вас! О, это правда! Значит, от пламени, что сжигает моё сердце, не вырывается ни одна искра наружу? Увы, девушка, денно и нощно, денно и нощно пылает оно! Неужели тебе не жаль меня? Днём и ночью горит любовь - это пытка. О, как я страдаю, моё бедное дитя! Я заслуживаю сострадания, поверь мне. Ты видишь, что я говорю с тобой спокойно. Мне так хочется, чтобы ты не чувствовала ко мне отвращения! Разве виноват мужчина, когда он любит женщину? О боже! Как! Значит, ты никогда не простишь меня? Вечно будешь меня ненавидеть? Значит, всё кончено? Вот почему я такой злобный, вот почему я страшен самому себе. Ты даже не глядишь на меня! Быть может, ты думаешь о чём-то другом в тот миг, когда, трепеща, я стою перед тобой на пороге вечности, готовой поглотить нас обоих! Только не говори со мной об офицере! О! Пусть я паду к твоим ногам, пусть я буду лобзать, - не стопы твои, нет, этого ты мне не позволишь, - но землю, попираемую ими; пусть я, как ребенок, захлебнусь от рыданий, пусть вырву из груди, - нет, не слова любви, а моё сердце, мою душу, - всё будет напрасно, всё! А между тем ты полна нежности и милосердия. Ты сияешь благостной кротостью, ты так пленительна, добра, сострадательна и прелестна! Увы! В твоем сердце живёт жестокость лишь ко мне одному! О, какая судьба!
Он закрыл лицо руками. Девушка услышала, что он плачет. Это было в первый раз. Стоя перед нею и сотрясаясь от рыданий, он был более жалок, чем если бы пал перед ней с мольбой на колени. Так плакал он некоторое время.
- Нет, - несколько успокоившись, снова заговорил он, - я не нахожу нужных слов. Ведь я хорошо обдумал то, что должен был сказать тебе. А сейчас дрожу, трепещу, слабею, в решительную минуту чувствую какую-то высшую силу над нами, у меня заплетается язык. О, я сейчас упаду наземь, если ты не сжалишься надо мной, над собой! Не губи себя и меня! Если бы ты знала, как я люблю тебя! Какое сердце я отдаю тебе! О, какое полное отречение от всякой добродетели! Какое неслыханное небрежение к себе! Ученый - я надругался над наукой; дворянин - я опозорил своё имя; священнослужитель - я превратил требник в подушку для похотливых грёз; я плюнул в лицо своему богу! Вся для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным твоего ада! А ты отвергаешь грешника! О, я должен сказать тебе всё! Ещё более... нечто ещё более ужасное! О да, ещё более ужасное!..
Его лицо исказилось безумием. Он замолк на секунду и снова заговорил громким голосом, словно обращаясь к самому себе:
- Каин! Что сделал ты с братом своим?
Он опять замолк, потом продолжал:
- Что сделал я с ним. Господи? Я призрел его, я вырастил его, вскормил, я любил его, боготворил, и я его убил! Да, Господи, вот только
что, на моих глазах, ему размозжили голову о плиты твоего дома, и это по моей вине, по вине этой женщины, по её вине...
Его взор был дик. Его голос угасал. Он еще несколько раз, через долгие промежутки, словно колокол, длящий последний звук, повторил:
- По её вине... По её вине...
Потом он уже не мог выговорить ни одного внятного слова, а между тем губы его ещё шевелились. Вдруг ноги у него подкосились, он рухнул на землю и, уронив голову на колени, остался неподвижен. Движение девушки, высвободившей из-под него свою ногу, заставило его очнуться. Он медленно провел рукою по впалым щекам и некоторое время с изумлением смотрел на свои мокрые пальцы.
- Что это? - прошептал он. - Я плакал!
Внезапно повернувшись к девушке, он с несказанной мукой произнес:
- И ты равнодушно глядела на мои слезы! О, дитя, знаешь ли ты, что эти слезы - кипящая лава? Значит, это правда! Ничто не трогает нас в том, кого мы ненавидим. Если бы я умирал на твоих глазах, ты бы смеялась. О нет! Я не хочу тебя видеть умирающей! Одно слово! Одно лишь слово прощения! Не говори мне, что ты любишь меня, скажи лишь, что ты согласна, и этого будет достаточно. Я спасу тебя. Если же нет... О! Время бежит. Всем святым заклинаю тебя: не жди, чтобы я снова превратился в камень, как эта виселица, которая тоже зовет тебя! Подумай о том, что в моих руках наши судьбы. Я безумен, я могу всё погубить! Под нами бездонная пропасть, куда я низвергнусь вслед за тобой, несчастная, чтобы преследовать тебя вечно! Одно-единственное доброе слово! Скажи слово, одно только слово!
Она разомкнула губы, чтобы ответить ему. Он упал перед ней на колени, готовясь с благоговением внять слову сострадания, которое, быть может, сорвется, наконец, с ее губ.
- Вы убийца! - проговорила она."